***
Будем ли мы танцевать, или нет, — все равно мы выглядим, как идиоты.
Так лучше уж танцевать. (японская пословица).
Сойка Жозефина, синичка Клава, дятел Гоша, жук Василий, ящерка Василиса, прилетаете ли вы, приползаете ли вы сюда в этот волшебный лес, на нашу стоянку у Кривой сосны? С грустью и нежностью кличу вас, оглядываясь на скамейки, покрытые ровным слоем октябрьских листьев.
Петяярви 2, ржавое, нежилое место, теплое, текущее янтарной смолой, накрытое мхом и ветром. Дотрагиваюсь тихонечко до тебя ладонью, трясясь от смеха и слез. Вбирая прожилки, царапины и суглинки, вдыхая тлеющий красным закатом вечер.
Мы обожали таинственность. Руки переплетались бумажными змеями, прячущими в горсти конфеты от детей. Многозначительные взгляды. Улыбки. Смех. Сигареты исчезали в вечернем свете, дым поднимался кольцами, солнце освещало деревья, и гамак покачивался на ветру. Сосны плакали и кукушки вздыхали. Ночью просыпалась мафия. Голос говорил «Кто ты?». Огонь вспыхивал в тлеющих углях. Луна катилась по небу, разбегаясь дорожками по сосновым иголкам, и юпитер освещал наши счастливые лица.
Сойка Жозефина, ежик Максим, поползень Поппи, синичка Клава, с тех пор как ты стала ливнем, душистым перцем, отблеск костра на коляске, свалка тяжелых дров, сталь топора, стынущий кофе, порванный парус тента, капелька крови, спускающаяся к ладони, стучи, стучи в груди ровным напрасным стуком лохматый Гоша. Ползи, ползи в сторону бани, по замерзшим ступенькам, зеленая Василиса. Петяярви 2, — ржавое нежилое, солнце на цыпочках, на закате, пепел еще серебрится спицами осени, вяжет рябиной, хрипит золою, — я к тебе ближе кожи.
Свет отражается в лужах. Октябрь. Мотор. Парк лесотехнической академии. Осень. Осень. Дорожки покрыты красными листьями. Много света. На тропинке человек в клетчатых брюках танцует с детской коляской. Раз-два-три… раз-два-три… раз… отходя, подходя... поворачиваясь, замирая… Голос диктора произносит: «Это танго очень одинокого человека. Мужчины. Который не верит никому. Только маленьким детям. Кадр дрожит, скукоживается, темнеет. Шляпу уносит ветром.
«Лунный свет в твоих глазах. Здесь нет никого больше. Si supieras. Если б ты только знала». Мы слишком любили Антониони, Феллини, Тонино, сбиваясь в трудные минуты, то на Мукузани, а то на Бертолуччи. Из-за куста выглядывал Вуди Аллен, и Чаплин играл с ним в жмурки.
— Пойдем смотреть звезды? — Охотиться на больших? — Пойдем? — Пойдем! — Опять эти ямы… — сломаешь ноги… — хочешь немного гречи? Ты слышишь, скрипит сосна… поднимается ветер… Сегодня марс первой четверти в Волосах Вероники, ретроградный меркурий, кольца сатурна к Бозону Хигса, говорил наш пламенный Паганель, и в серебряном поле, покрытом росой, проплывал поезд, растворяясь в тумане.
— Это слишком красиво, чтоб быть настоящим… —Ты так считаешь? Из серебряного тумана осторожно, легко ступая, выходит лосенок, и вместо ответа, пристально смотрит на тебя.
Я закрываю глаза, медленно поворачивая голову в сторону реки, и почти уже вижу, как в темнеющем небе всполохи пламени поднимаются выше, и лижут, охваченную огнем, деревянную баню.
